Если...

(семь записок на манжетах об одной алой розе)

Алая роза с чёрным стеблем застыла бездыханно, бездушно в тонкой вазе, постепенно врастая и перетекая в неё, как в вену переходит игла в момент наивысшей гармонии точного укола, когда нет более идеальной системы, чем острие и сосуд, его вмещающий. Её тёмно-бордовые, словно от крови, шипы проступали через контур хрусталя, насквозь прокалывая его в моём поражённом воображении - ваза истекала каплей воды по краю и безропотно сносила, как жестокий цветок соединяется с ней, забирает её прозрачную красоту, чтобы наполнить её своей чарующей алой тьмой. Тьмой с привкусом крови, той, что замерла на шипах цветка. А ведь как прекрасна была чистая и тёплая нежность вазы, пока не стала паутиной инея вокруг пламенеющего стебля, снаружи уже обугленного множественными страстями! Таких роз в этой вазе, должно быть, стояло немало, но почему-то именно эта одна сумела впиться в её стеклянную сущность и, подчинив её себе, объединиться с ней - должно быть, красота - в единении, но редкий хрупкий цветок способен посягнуть на практически вечное по сравнению с ним, пусть и непрочное относительно других вечных предметов понятие. Этот - посягнул, а иначе и не стоял бы в этой вазе, ведь никто не рискнул бы подарить такой резкий жёсткий цветок с не оранжерейным опытом и обречённой на гибель притягательной безумной судьбой безответственному так и не повзрослевшему вовремя ребёнку. Никто, кроме одного человека. Такого же, как этот цветок на ладони стеклянного безвременья, которое рано или поздно поглотит его и сотрёт саму память о нём, о его взгляде, о том, как он входил в запертые двери - как и тысячи других, он подбирал ключи, но по-своему - и о той двери, лучшим ключом к которой для него всегда было отсутствие ключа. За этой дверью и стояла сейчас строгая стройная роза: на столе или уже паря над столом в своей окрылённой полузащитной, полунападающей оболочке аромата. Это был подарок. Подарки долго не живут, особенно такие - словно бы живые, более живые, чем их получатель. Может быть, до новой зари роза уже умрёт? Да, хотелось бы надеяться: эта ночь подарит мне ещё пару острых ран и ещё один такой цветок, купленный за кровь, проросший из крови, умирающий в кровавом полумраке предрассвета. Если эта роза не успеет умереть, их в вазе будет две. Не имеет значения ни одна из примет - когда я мёртв, мне всё равно, сколько цветов у меня в комнате, чётное или нечётное число,  пугает другое: испокон веку цифра 2 внушала покой тем, кто не хотел идти по жизни один, пугала тех, кто хотел избегнуть любви, подводила черту под теми, кто не избегал - и пожимала несуществующими плечами. Мы все виноваты сами, что родились в этом мире, обречённом на любовь. В своей удаче или неудаче мы всегда виноваты сами. Больше это не на кого списать, даже на Бога: я сам - Бог, я-то знаю. Дай-то Бог, чтобы эти мои слова были приняты за самонадеянность...однако странно: две розы, две судьбы - я всегда это знал, но не желаю знать сейчас. Когда он появился на пороге моей жизни - камеры с решётками болезненной памяти на окнах - я постиг, что многое из того, что реально и неизбежно, может легко измениться. Как если бы внезапный порыв ветра пошатнул вазу с розой, она накренилась над столом и упала - тогда бы вечность вазы была разрушена, а роза осталась жива, хотя их "сроки эксплуатации" прямо противоположны тому, что может случиться. Может случиться Всё. И в этом Всё я убеждал себя целое столетие, пока не пришёл он и не убедил меня в этом так легко - своей безумной и мудрой в безумии, и жестокой в мудрости жизнью. Как будто он подошёл ко мне - такое случалось, и случалось кроваво, не так, как в этой мимолётной, но такой необходимой мысли  - и произнёс, почти не шевеля губами: "Это мы, только мы вершим собственные судьбы. Не верь тем, кто скажет, что ты обречён быть со мной. Не верь тем, кто скажет обратное. Верь мне. Просто верь мне..." - и взмахнул лезвием рукава, отсекающим прошлые сомнения. Мне не хотелось ни жить, ни быть мёртвым, когда я знал, что всё решено за меня. Теперь я знаю совсем другое. Каково это?

Я в замешательстве. Вот сейчас распахнётся это окно, и весенний, вечно весенний ветер сметёт то, чего ожидают все - и что станет с ними, запланировавшими всё на жизнь вперёд? И со мной - я ведь рядом, только никто из них не видит меня. Меня не видит ни один человек. Одни притворяются, другие и правда считают, что видят, третьи - те, кто в действительности знаком со мной - давно мертвы. Нет, один человек есть. Этот человек и его творения. Вообразить себя Творцом слишком самонадеянно с его стороны, но - верно, верно - как идут его рукам хирургические перчатки и скальпель, которым можно изменить судьбу или сделать судьбу, или убить судьбу - да, это и есть его призвание. Убить Судьбу, само слово "судьба" - его мечта, в которой он не сознался даже себе, как я не сознаюсь себе в том, что...мне нравится его роза. Мне нравится, как день за днём, новая и неизменная, она всё глубже врастает в меня. И мне нравится его силуэт в свете кровавой луны, потому что с тех пор, как я знаю о неопределённости судьбы, я могу с такой лёгкостью вычеркнуть его из памяти, из собственной жизни. Я уверен, что могу. Просто я почему-то ещё не проверил свою гипотезу. Не взял в руку ластик мироздания, созданный мною для меня. И у моего замешательства - два имени.

Первое из них - Хисока. Тонкое имя, уходящее в заросли тростника, тишина шагов, затихающих вдали - он не простит меня. Такому, как он, просто необходимо кого-то ненавидеть так же сильно, как он подсознательно любит меня, для того в его мире и существует он. Хисока ненавидит эти розы, стоящие в моей комнате, и каждый раз просит меня убрать их. Не сомневаюсь, что могу это сделать, но не желаю - так я отниму у него его право на ненависть, а без него этот мальчик не умеет жить. Пока ещё он не научился обходиться без ненависти, и порой это тяжело - становиться её мимолётным объектом. Если мне трудно быть ненавидимым с такой силой мимолётно, то до чего же непросто должно быть тому, кого он ненавидит с тех самых пор, когда родился после смерти? Как ему удаётся уравновесить то, что разрывает душу Хисоки? Неужели одного спокойствия достаточно, чтобы устоять на ногах в странном изумрудном мирке, где всё неясно и недозволенно, кроме двух крайностей - ненависти и любви? Мне никогда не попасть в этот мир, как Хисоке - в мир, скрывающий меня и эту розу. Что бы там ни было, даже если судьба неопределённа - этот путь закрыт. Я не выбирал его. Прости, Хисока...

Вторая причина - это я сам. Слишком уверенные мысли, слишком уравновешенные чувства, первые слова, стекающие, словно роза в глуби вазы или лекарство - из капельницы в вены - всё это абсурд. "Не верь никому. Верь мне" - сказал он, отдав мне этот цветок. Кажется, в знак протеста нужно было не принять его, бросить на мостовую. Но нет - он слишком хрупок, да и не бросаются такой горделивой розой такие, как я. Кто хрупок? Тот ли, кто вручил мне розу, или его подарок? Кажется, они оба, только их хрупкость не из тех, что просты и заметны, заслуживают жалости, а иногда - применения силы. Их хрупкость - краткость. Такие, как он, с радостью согласились бы на Вечность, а за неимением её становятся ночным кошмаром, запахом крови, не отпускающим меня с самой ночи, именем на губах, отпускающим все остальные имена в небытие. Мураки. Не я - ты есть вторая причина. Ты ведь хотел этого? Впрочем, к чему риторические вопросы...интересно, где ты сейчас? Не там ли, где и я - где-то в третьем слоге слова "Отпусти!", в вечном цветении сакуры, от которого начинает слегка кружиться голова, когда отрываю взгляд от цветка и поднимаю глаза к небу. Там тоже цветёт алая от крови роза - бутон распустившейся луны. Везде, где проходит Он...где проходишь ты...расцветают эти розы. Может быть, они действительно вырастают из крови? Нет, я не боялся крови никогда, у меня были и есть другие страхи - страх перед пустотой в глазах близких людей, к примеру. И всё же я испугался - один раз, когда твой холодный цветок лёг остро отточенным стеблем в мою ладонь. "Так будет всегда" - значит, всегда будет увядать и оживать вновь запах смерти, не приторно-гнилостный, а свежий, стальной и тёмный - тот, что следует за тобой.

Робкий стук в дверь. Хисока, я узнал тебя ещё до того, как увидел первое, что всегда бросается в глаза - твой приглушённо-тревожный изумрудный взгляд из дверного проёма, взгляд до того широкий и всеобъемлющий, что не помещается в этот проём. Потому-то он и видится людям первым. В этом твоё отличие от меня: меня в мире живых не видит никто, почти никто, а тебя различают в сумерках по сиянию в глазах. Им даже кажется, будто они тебя где-то видели. Как ни странно, так кажется всем, мне тоже так показалось, когда я впервые взглянул тебе в глаза. Ты - чудесный повзрослевший ребёнок, и, хотя я дорого бы дал за то, чтобы ты не взрослел, не казался почти стариком в свои юные года, я признаю, что ты дорого мне именно таким. Дорог...я мог бы с равной уверенностью сказать: "я люблю тебя именно таким", потому что я действительно - люблю. Когда любишь, хочешь видеть снова и снова, мир теряет краски, когда любимый человек далеко, а рядом с ним, кем бы он ни был, всегда спокойно и тепло. Иногда трудно понять того, кого любишь - в отличие от дружбы, любовь не держится на абсолютном понимании. Я знаю, любовь бывает и другой - страстной, бесчеловечной, покорной, слепой, израненной, искалеченной и с другими физическими недостатками. Увы, ты тоже знаешь это, хотя мы и не знаем это вместе, а я знаю и ещё одно: моя любовь к тебе - без недостатков, без существенных повреждений, она - не из изломанных чувств, она равна по знаку домашнему теплу и так сильна, что может окружить этим теплом даже здесь, в Мейфу, где мы никогда не почувствуем себя как дома, но где наше пристанище. Ты мог бы смутиться, услышав это...я - тоже, если бы ты сказал мне что-нибудь подобное. Это - ещё одна ценность нашей с тобой вечной связи (согласись, мы - напарники на ту самую Вечность, которую продержится Жизнь по ту сторону каждого лепестка сакуры): она существует в том состоянии, которое мы ей придадим, мы лепим из неё то, что желаем видеть. Дружба? Пара умелых движений: надавили, скрепили, поставили - и вот она, дружба во всей своей скульптурной красе. Партнёрство? Нет ничего легче: смяли, вытянули, расправили - и вот вам уверенность напарника в напарнике, когда самое сильное из мнений - не твоё, а того, чьё плечо ты ощущаешь своим...Почему так? Я долго затруднялся найти ответ (может, не хотел искать?), а однажды понял (неизбежно, раньше или позже, я бы дошёл до этого): нам с тобой, беззаветно любящим друг друга, и не нужна сама Любовь. Как знать, боимся ли мы, что она сломает нас, исковеркает и бросит на каменный пол, или просто не хотим этого - но нам не нужна Любовь, нам нужно всё остальное, и в этом мы с тобой крайне требовательны, Хисока.

Знаешь, похоже, мы с тобой скоро станем единым целым - до того мы сработались. У меня начинают появляться паранормальные способности - конечно, я не эмпат, но во мне пробудился талант узнавать людей по их шагам и даже чувствовать, кто сейчас подойдёт к моей запертой двери. Запертой - чтобы не выставлять напоказ розу. Но ты ведь, не зная того, пришёл, только чтобы полюбоваться на неё и на миг упасть в прошлое, чтобы, выйдя из него, с новыми силами броситься в жизнь после смерти, ставшую вечным сражением, в котором все мстят всем. Наверное, меня одного пока не коснулось чёрное крыло мести...нет, белое, как я мог забыть? В этом мире крылья мести до странности светлы и дарят забвение в боли уходящего. Все вы так наслаждаетесь мгновениями полёта на этих крыльях - ты, твой враг, игрушки твоего врага, даже немного - Татсуми с Ватари. Похоже, мне пока везёт. 

Когда ты входишь ко мне, ты так стремишься казаться сильнее, чем ты есть - хотя откуда мне знать, какой ты в действительности? Похоже, я много на себя беру - я ведь, как говорят там, на Земле живых, не Бог, чтобы всё знать. Здесь я, конечно, Бог, но Бог Смерти, не имеющий ничего общего с божеством человеческих иллюзий. Вот и сейчас...всё повторится: ты войдёшь, замкнутый и молчаливый, и выйдешь в дверь через полминуты, едва услышишь от меня то, что я сейчас только и могу сказать. Ты всегда молчишь после ночи, в которую мы встречаем на небосклоне красную луну, а в аллеях Мейфу - её земное воплощение. Будь на то твоя воля, ты бы никогда больше не видел этой луны. И я. Прежде всего ты помешал бы её видеть мне - такова твоя забота. Только я слишком люблю смотреть в небо, пусть даже и наполненное этим светилом и предчувствием беды, и слишком люблю то, что уместно ненавидеть. И на этом, и на том свете есть что-то, к чему можно испытывать только сильные, чрезмерно сильные чувства - только ненависть или любовь. Как вышло так, что относительно одного такого объекта наши с тобой мнения разошлись? Впрочем, если бы мы сошлись в моём мнении, мы бы возненавидели друг друга, а если бы в твоём - нет, я был бы не согласен на это. С какой-то упорной подсознательной убеждённостью я шагаю по лезвию, по шипам роз, которые положил мне под ноги тот, кого ты ненавидишь больше жизни, больше смерти, так же, а может, и больше, чем себя самого. Об этом мы и будем говорить с тобой. Недолго. Вот так.

Тебе никто не говорил, что эти розы прекрасны, Хисока?

Молчание.

Мне - тоже. Я понял это сам.

Удивление.

Ведь наш бой всегда заканчивается одним и тем же. Я подумал и понял, что в бутонах этих роз - сама Смерть.

Согласие.

Посмотри, как она смотрится в этой вазе. Совсем одна. Как думаешь, ей холодно?

Вопрос.

А, может, ей будет легче, если поставить рядом вторую?

Осуждение.

Однако, больше таких нет нигде.

Неприятие.

Мне жаль, что тебя сломали. Помнишь, я говорил, что однажды пойму тебя, и тогда всё будет хорошо?

Тепло.

Именно поэтому эта роза - здесь, а я - там же, где и  Мураки. Зачем, по-твоему, я стал его тенью?

Неуверенность.

Чтобы пройти через то, что познал в его руках ты. Мне не хочется быть жертвой его проклятий - я хочу только понять тебя.

Ужас.

Но потом, мальчик мой, всё будет хорошо. Верь мне. Мы же напарники.

Тревога.

Верь мне...странное дело. Ведь так говорил Мураки. А потом добавлял: "Я люблю тебя. Только тебя" - и убивал. Видишь, как я уже близок к тебе и твоей судьбе.

Замкнутость.

 Глухие шаги по коридору. Последние две недели были невыносимы: каждый наш разговор наедине происходил почти так же. Он приходил с замкнутостью и уходил с ней - он отказывался меняться. Я ждал, надеялся: может быть, время..? Но время не помогало. Оно - не лучший лекарь. Вернее, оно просто не берётся за меня, передавая полномочия совсем другому доктору.

Тому, чья роза всё ещё не увяла в вазе.

Где сейчас эти сны? То, что мне снилось, замирает на губах, когда я смотрю на розу. Когда-то она казалась мне ненужным пафосом, ещё чуть раньше - очередным признаком выраженной шизофрении, а совсем давно, когда я ещё не был знаком с её бережным садовником, всякая роза казалась мне слишком высокомерным цветком, не имеющим тёплой энергии, не согревающим сердце. Такие цветы всегда преподносят на деловых визитах и никогда не кладут на могилу близких. Такие цветы просто изначально не от мира сего, но и не от мира Мейфу - они от сердца, от глубин наших чувств, которые мы боимся раскрывать даже себе, но не боимся наполнять этими чувствами бутоны алых роз. Тогда же, когда мне чудился вселенский холод в бутоне любой розы, я считал ярко-алые розы ненастоящими. Такого цвета, каким обладали они, больше не было в этом мире. Теперь этот цвет появился в моей реальности, и, впервые глядя на него расширенными от ужаса глазами, я узнал его. Во веки веков это был цвет пульсирующей крови, стекающей по шее жертвы, когда биение сонной артерии сливается в жгучем поцелуе с острым лезвием ножа - не широкого меча, не изогнутого кинжала, а прозаичного ножа, обретающего в этом поцелуе не свойственную ему в быту поэтичность. Этот пульс, присматриваясь внимательно, не дыша, я улавливал и сейчас в бутоне розы. И запах, запах смерти. Обещанный им аромат преследования, падения - тонкий выбор духов, Мураки-сан.

Мураки. Это имя приносит тревогу, будит скрытые смыслы рождения и смерти. Как ему удалось сотворить эту розу так, что она стала частью меня, моего "я", частью прохладного чистого воздуха, какой-то из его процентных долей, наверное, даже большей, чем содержание углекислого газа в том же воздухе? Как и чем он приковал мой взгляд к этому цветку? Эта роза - лучшее из его заклинаний: заклинание Памяти, заклинание Смерти, заклинание Забвения - всё сложилось в её тонкие лепестки, не сравнимые с лепестками, методично падающими с деревьев сакуры, совсем другие, отторгнутые. Он одинок. И цветок, и тот, кто протянул его мне. Немыслимо будет предполагать, что свежий бутон доживёт до следующей ночи, когда я смогу поставить рядом с ним в вазу ещё один. Так же немыслимо полагать, что то, кто написал сказку, не знает лучше остальных, что ей не суждено сбыться, хотя и улыбается своим детям, досказав её до конца, и в ответ на их восхищённые просьбы показать им страну, в которой вершатся эти удивительные чудеса, лишь отвечает: "Сегодня, если вы пораньше почистите зубки и ляжете спать, вы обязательно попадёте туда" - и наивные дети бегут спать, а после, просыпаясь, с обидой в голосе зовут сказочника - тот приходит и успокаивает деток: "Вы правда были в этой стране, только забыли свои сны. Это всегда так - выходя из сказочной страны, девочки и мальчики забывают, что с ними были. Помните, как было в моей последней сказке?" - и дети снова верят, не подозревая, как глубоко уже они обмануты, и каждый вечер ложатся спать пораньше, а по утрам фантазируют, что им могло сниться, пока однажды не просыпаются рано утром и не понимают - тогда холодеет сердце - что на самом деле этой страны нет, что сказочник сыграл с ними злую шутку, и мечтают отомстить. Правда, потом они вырастают и из мести и, встречая своего сказочника на улице, они не узнают его, даже замечая, как играет на его губах знакомая усмешка уверенности в несуществовании сказок. Только я почему-то узнал того, кто долгое время был сказочником, работал в театре жизни, с нескрываемым наслаждением дёргая за нити судеб и говоря, как тот сказочник: "Вы обязательно попадёте в страну своей мечты, только ложитесь спать пораньше" - а вот теперь настиг меня. Настиг - и не отпускает, хотя знает, что я вырос из его сказок, со страниц которых капает тягучая алая мечта о несбыточном, душно-сладком завтрашнем дне, которую он создал себе, когда рассказал другим так много сказок, что сошёл с ума и придумал себе свою. Только несправедливость бытия заключается в том, что ни моя сказка, ни сказка Хисоки, ни много других историй со счастливым концом не сбылись, а его медленно распадающаяся на обрывки, капли, лепестки мечта успеет сбыться до того, как исчезнет совсем. И ещё одна несправедливость: как бы сильно я ни желал, чтобы счастье нашло Хисоку, многих других, может быть, даже меня, каждый свой шаг я неведомым образом посвящаю этому врачу-убийце и словно чувствую, как он при этом улыбается, торжествующе сверкая глазами, и снова, снова убивает. Я ведь умел просто улыбаться лучше, чем он - вернее, у нас совсем разные улыбки: его - пожирающая, холодная, асимметричная, уходящая, моя - постоянная, светлая, говорят, пламенная до основания, но не догорающая. Теперь что-то случилось. Неужели догорела моя улыбка? Почему теперь он улыбается, а я - нет? Неужели он улыбается за нас двоих, а в моих силах только смотреть на бездвижный, истекающий бутоном крови труп розы в вазе и быть настолько же обездвиженным? Не думал, что это ловушка. Не думал. Теперь думаю. Мураки-сан! Я больше не верю в Вашу сказку, в Ваши розы и Ваши глаза! Я знаю, Вы ждали этого. Покажитесь!

Комната пуста. Только весенний, вечно весенний ветер играет тюлевой занавеской на окне, да где-то в соседней комнате Хисока ругается с ГуШоШином. В моей же комнате, кроме меня и розы, никого нет. Я точно ощущаю присутствие или отсутствие людей с тех пор, как...С тех пор, как что-то дало мне право чувствовать их. Теперь я ощущаю других, но не ощущаю самого себя. Не вижу выхода. Нет, не могу я изменить свою судьбу и говорить самонадеянно о том, что не принадлежит мне. Не могу...не могу! Тогда почему он может? Почему сейчас я готов поклясться, будто он улыбается своей бесчеловечной улыбкой, может быть, даже более мёртвой, чем сама смерть? Почему...почему мне так хочется плакать?

Нет, нельзя. Сейчас же поднимется переполох - непонятно, как всем в Департаменте удаётся знать обо всём. Хотя нет, понятно: Хисока почувствует мои слёзы и бросится в мою комнату, ГуШоШин - за ним, а уж от ГуШоШина узнает о произошедшем весь коллектив ЭнМаЧо, даже при условии, что сам ГуШоШин ничего не поймёт. Да и Хисока - вряд ли. Может быть, только стиснет зубы и пообещает убить Мураки - да что мне с того? - а потом прижмёт меня к своей груди и внезапно, громко и с надрывом разрыдается сам, словно затрещит по швам его душа, вместившая слишком много негативного воплощения реальности. Мне придётся его успокаивать - да, это как будто вырисовалось в моём подсознании и я понял: нельзя. Лучше попробовать успокоиться, сконцентрировавшись...ну, к примеру, на этой вот розе. Её, полуживую, агонизирующую уже второй час, я привык обволакивать своим взглядом, а они привыкла к тому, что я так поступаю с ней - она уже разлила свой запах по простору воздушной вертикали, перекрыв и сакуру, и аромат смерти, исходящий от неё же. Лепестки тревожно дрожат: цветы не любят умирать, а этот не любит умирать в одиночестве, в холоде, хотя смерти не боится. Всё глубже впиваются шипы багровеющей розы в стенки вазы...словно она пытается увести с собой в смерть, где она сможет цвести вечно, и этот сосуд, мёртвый от начала времён. Может быть, ей просто больше не за кого держаться, уплывая в аромат собственной гибели и всё глубже утопая в нём?

Протягиваю руку к вазе, и роза вновь ложится в мою ладонь, требовательно пронзая её острыми шипами. На миг мне кажется, что она уйдёт от увядания, что она спасена моей быстро восстанавливающейся кровью - я почти уверен, что в этом стебле течёт не клеточный сок, а человеческая кровь - но это только на миг. Потом лепестки сворачиваются и стекают по моему запястью алыми каплями, сжимающими руку сильнее и сильнее, образуя холодный обруч вокруг неё. Это - последнее объятие этого цветка, то, ради чего он был выращен в оранжерее предсмертной пустоты и то, после чего он может умереть. Он может умереть...

Странное дело, ведь сегодня я задумался о том, что он может умереть, в первый раз. Я уже не о цветке, хотя в некотором роде и о нём. Я - о Мураки. Тот, кто без сожаления дарит жизнь тем, кто умер и должен быть счастлив в Мейфу. Тот, кто на моих глазах умирал несколько раз, повторяя бессмысленные слова, уводящие в лабиринт безумия. Тот, кого я...кого я желаю уничтожить ради Хисоки и своего спокойствия (это только кажется, что спокойствие неинтересно, и сложности нужны для того, чтобы жизнь не была пресной. На деле я давно постиг, что сложностей жизнь после смерти предоставляет немало, ведь в ней нет и не было райской идельности. Не хватает времени на то, чтобы решить все проблемы. по иронии судьбы не хватает времени на Хисоку. а на Мураки - хватает. Так он обставил наше общение, чтобы ради спасения Мейфу наши встречи стали неизбежностью). Тот, кого я могу...нет, теперь - после этой розы - уже не могу и(что впустую обманывать себя и дальше ложным оптимизмом? Неужели я начинаю верить в собственные сказки? Нет - сказочник из меня никудышный) никогда не мог стереть из памяти - я слишком слаб для этого. Тот, кто ведёт меня дорогой, приводящей к нему и во сне, и наяву - а после говорит: "Так ты всё же решил меня найти?" - и небрежно проводит в воздухе пальцами, держащими сотни, тысячи нитей - судеб. Тот, кто говорил, что любит и говорил, что верит, и всегда добавлял, что - получит. Невзирая ни на что - получит. Полно, память...довольно...это - просто боль, просто смертность всего живого, просто шипы розы пронзили ладонь и в последний миг перед тем, как завять окончательно, обернулись холодным внешне, но пылающим изнутри пожатием уверенной руки. Руки того, кто может умереть. Кажется, что он возродится из любого пламени, чтобы жить и дальше, пробуждая в таких, как Хисока, пламя ненависти, а во мне...

Снова стук в дверь. Уже уверенный, но от того не менее Хисокин.

Что произошло?

Время красной луны. Собирайся - нам пора. Там ждёт тебя ещё одна роза.

Хисока, не стоит об этом говорить с такой горечью. И к тому же не "ещё одна", а совсем иная роза.

Та, что, снова умерла?

Да.

Налил бы в вазу воды...если ты так дорожишь ею.

Не помогает. Хисока, я дорожу многим, и тобой, в частности...

Тсузуки...

...но, ради Бога, не иронизируй так горько. Разве этот цветок не был прекрасным?

Шаги вдаль по коридору. Да, ему тяжело с моей депрессией. И с красной луной. Вообще со всем красным � розы, огонь, кровь. Это всё - я, и это всё - он, Мураки. И всё это - смерть, смерть после смерти, такая близкая и улыбающаяся его улыбкой. Той самой, которую я никогда не постигну.

Роза догорела. Только капля лепестка осталась на моих губах - незаметно соскользнула на них и, нежно спустившись к подбородку, исчезла. Единство раны и оружия. Любовь крови и смерти. Вот что связывает меня с ним. И ещё что-то тонкое - должно быть, нить, уходящая от лепестка на губах и имеющая горький вкус, незаметно переходящий в солёный. Всё-таки это была кровь. Кровь, что прольётся снова, стоит мне шагнуть за порог. Ваза на столе притихла, хотя и до того была молчалива. как ей холодно! Как...мне... Осторожно провожу пальцами по её влажному краю - слёзы остаются на пальцах.

Не плачь. Всё будет хорошо. Ты ведь одинока без этой розы? Я - тоже. Только я точно знаю: после сегодняшней ночью вы снова будете вместе. И мы снова будем вместе. Если не случится неизбежное, но пока ещё - далёкое, не моё, не его предопределение. Если я не окажусь сильнее. Если сказка всё же не закончится сегодня. Если судьба - не в моих руках. Если цветы и правда вырастают из крови.

Если...